Условия: тема рассказа - возвращение домой, жанр - любой, минимальный объем - 7000 знаков.
Дополнительное условие: в рассказе должна присутствовать белка, водоем и отрывок из песни.
От автора: написалось неизвестно что) но все требования вроде как выполнила))
Предупреждение: жанр - реализм. Так что думайте, читать ли)
рассказ-ответку можно прочитать здесь
читать дальше
Добро пожаловать домой
Паром шел вперед медленно, почти незаметно. Скрипело, поворачиваясь, колесо, журчала вода, огибая металлические бока поплавков, плеснула где-то вдали рыбина… Звуки скользили по краю сознания, не задевая, словно вязли в белесом сумраке раннего утра. Света передернула плечами и попыталась закутаться в кофту поплотнее – июль заканчивался, и хотя днем еще вовсю пекло солнце, ночью уже было зябко.
Паромщик – пожилой испитый дядька в камуфляжке, имени которого она так и не смогла вспомнить, - поставил рулевое колесо на стопор и убрел в сколоченную из тонких досок бытовку. Света уже заглянула туда – там топилась буржуйка и было тепло, но устоявшийся запах перегара выгнал девушку обратно.
Переправа… с самого детства – больной вопрос ее родного поселка. Не слишком большого и ничем не примечательного, а потому мост через Онегу сюда так и не собрались построить еще в светлые советские времена, что уж говорить про теперь. Вот и остался старый, проржавевший уже почти совсем, паром единственной связью с остальной цивилизацией, да и тот – только на летнее время, до распутицы и шуги. Каждый год, весной и осенью, поселок оказывался полностью отрезанным от остального мира как минимум, на месяц, а то и больше. Не уедешь, не выберешься… Дыра, в общем.
В детстве такой порядок вещей казался нормальным – все так живут. Потом оказалось, что совсем даже и не все, и захотелось вырваться, пожить, как нормальные люди – не завися от времени года, недоуменно поднимая брови на краткое и многозначительное «переправа». Не удалось.
Света подхватила с деревянной скамьи сумку и двинулась к сходням. Паром мягко ткнулся боком в разбитые бревна пристани и замер. Короткий прыжок – и девушка стоит на твердой земле. Точнее, почти, но это дело поправимое – вот он берег, рядышком.
Дорога приветливо хрустнула под ногами мелким щебнем и повела вверх – на угор, через заросли ольхи и осины. Позади остался пустой обшарпанный паром – дядька в камуфляжке так и не вышел из бытовки, заснул, наверное.
Идти было легко, хоть и в гору. Привычно. Сколько раз она бегала тут еще совсем ребенком? И ничего не изменилось за прошедшие годы. Впрочем, чему тут меняться? А главное, - кому менять?
Поселок начинался обгоревшими руинами – жили тут в халупе алкоголики, жена с мужем, пили все, что горело. Вот, видать, и допились. Пару раз она заходила к ним забирать отца с очередной пьянки, но это было давно… отца уже года три, как нет, а теперь, похоже, и эти… тоже.
Напротив пожарища, по левую сторону выстланной бетонными плитами дороги, возвышались похожие на башни цистерны склада ГСМ, огромные, стальные, поеденные местами ржавчиной. На въезде, окруженная разросшимися ивами, притулилась маленькая сторожка. Там когда-то работала мать, после разрухи. Она тогда еще не пила, читала на сменах или вязала… Света помнила, как здорово бывало долгими зимними вечерами сидеть вместе с мамой на тесной лежанке, забившись в дальний угол, и наблюдать, как ловко движутся спицы в умелых руках, как тянется цветной узор по вывязываемой пряже… Тогда отец как раз начал уходить в запои, и дома порой становилось совсем не выносимо. А в сторожке всегда было тихо и уютно.
За ГСМом - именно так, кратко, называли здесь склад, начинались леспромхозовские конюшни. Точнее, их остатки – лошадей в поселке давным-давно не было, и на месте их бывшего обиталища теперь возвышались полуразобранные остовы – лучшие бревна давно уже вытаскали на дрова самые ушлые жители поселка. А когда-то, так давно, что словно во сне было, мать привела ее на конюшню показать лошадок и договориться, чтоб покатали. И покатали ведь – хоть один раз, да запомнилось.
Дальше – все так же размеренно, по плитам, в полной тишине раннего утра – дорога привела ее к пекарне. Над трубами низкого деревянного здания вился дымок, а на подъездных рельсах застыла крытая фура – вскоре сюда погрузят утреннюю выпечку, чтобы отправить на участки. На пекарне ее мама работала тоже. Только давно, когда все еще было хорошо – в поселке кипела жизнь, а молевой сплав по Онеге еще не запретили. Света помнила, как любила приходить сюда – посмотреть на огромные, пышущие жаром печи, полепить из выделенного добрыми тетями куска теста забавные фигурки и пожевать корку свежего черного хлеба – выпечка липаковской пекарни славилась в округе, за ней приезжали даже с другого берега. А еще возле пекарни жили собаки – наглые и лохматые, Света когда-то знала кличку каждой из них, проведывала, играла...
Пожалуй, их маленький мирок начал рушиться именно тогда, когда мать уволили с пекарни. Отец еще работал – дрова нужны всем, а трактористов не так много, - но разруха подступала, и жизнь ломалась на глазах. Пока не развалилась окончательно.
За пекарней – съезд к площадкам Нижнего Склада, на одной из них уже работал кран, и фырчали машины, остальные площадки, похоже, пустовали. И зеленое здание аптеки с другой стороны дороги. С заколоченными крест-накрест окнами. Аптека закрылась еще до Светиного отъезда, не нужна она стала полувымершему поселку. Как и поликлиника, что будет чуть дальше, как и госпиталь. А ведь было – бегали они сюда с подругами за гематогеном и аскорбиновой кислотой, нехитрыми лакомствами поселкового детства.
А дальше вокруг дороги начались жилые дома и она окончательно превратилась в улицу. Света шла вперед, невольно подмечая изменения. Здание ОРСОвской конторы совсем разобрали, леспромхозовская контора облупилась, и звезду с крыши сняли. И стенд – огромный, металлический – накренился вбок, словно вот-вот упадет. А когда-то они с девчонками часто ползали здесь по перекладинам, играя в скалолазов. Теперь к нему и подходить-то страшно…
Виноводочный магазин пожгли, только обгорелые сваи торчат из земли, кулинарию – разобрали. Поликлиника еще стоит, но тоже подбираются – стен с одной стороны уже нет, и голый фундамент светит слежавшимися опилками. Футбольное поле – маленькое, на зиму когда-то превращавшееся в каток, - заросло осокой и хвощем, а детский садик за ним уже давно превратился в руины – его закрыли, еще когда Света училась в школе. Здание клуба покосилось - стоит-то в болотистом месте, заливает каждую весну и осень, но держится – видно, ремонтируют регулярно. Интересно, библиотека еще работает? Жалко, если нет. Такой фонд был…
Вывеска на бывшей леспромхозовской столовой «Кафе «Снежинка» заставила Свету улыбнуться – надо же, кто-то еще ходит здесь в кафе! Особенно здорово она смотрелась в сочетании с единственной стеной, оставшейся от стоявшего когда-то на перекрестке улиц пожарного депо. Пожгли, однако, пожарников-то.
Когда-то при депо жил пожилой столяр. Он мастерил из дерева шкатулки и вырезал на них замысловатые узоры. Света любила приходить к нему в гости. Дядя Коля – так звали мастера – ловко вел ножом ровную линию, смахивая время от времени стружку, и рассказывал сказки – смешные и не очень. Голос его, хриплый, негромкий, переплетался с треском огня в печи и воем ветра в трубе, а воздух пах свежим деревом и немного – махоркой.
Столяр умер от воспаления легких, когда Света училась еще в восьмом классе.
Дальше пошли сплошь жилые дома – щитовые, на две квартиры, в основном некрашеные, серые от старости, они стыдливо прятались за высокими тополями. Липаково когда-то построили на болоте, и тополя росли везде, высаженные еще при самом начале строительства. Это дерево ведь влагу хорошо вытягивает, все знают… а еще в каждом дворе росли черемухи, но это сажали уже сами жители, больше для души.
Света шагала по знакомой улице – она могла назвать по именам любого жильца этих неприютных домов. Впрочем, кто знает, может, за прошедшие годы и переехал кто куда…
Самым неприятным открытием оказалось, что колонки, стоявшие раньше на каждом перекрестке, теперь существуют через одну, каждая вторая – разобрана до основания. Колонка на их улице еще наличествовала, хоть и сломали у нее один бок, но если зимой ударит мороз и линия замерзнет, далеко придется за водичкой бежать. Поселок.
Родной дом не изменился ничуть – такой же щитовой и типовой, как и остальные. Впрочем, их квартира находилась со стороны поля, и двор еще не было видно. Но сейчас она проверит, что там. Вот только ключ заберет…
Соседка открыла после третьего стука – сухонькая старушка в белом платке и цветном ситцевом платье выглядела немного испуганной. Узнала не сразу.
- Здравствуйте, Мария Ивановна, - произнесла Света, видя ее недоумение.
- Светочка, ты что ли? – удивилась соседка и заулыбалась, радостно, легко. – Выросла-то как! Совсем красавица стала! Заходи-заходи, чаю попьешь, - она гостеприимно распахнула дверь.
- Спасибо, Марь Ивановна, - покачала головой Света, - я потом как-нибудь. Когда обустроюсь и вещи разберу. Вы мне ключ, пожалуйста, дайте.
- Конечно, конечно, Светочка, - старушка неловко засеменила куда-то вглубь квартиры. Света осталась стоять у порога – проходить внутрь не хотелось. Это ведь свои, поселковые – только войди, сразу чай усадят пить да за жизнь беседовать. А это надолго.
Мария Ивановна вернулась быстро, протянула связку ключей на толстом кольце без брелка. Знакомые такие ключи – один от дома, второй от бани, еще два – от сараюх во дворе, - и в руку легли привычно, как многие годы до. Дернулось что-то в сердце.
- Спасибо, - поблагодарила Света. Старушка улыбнулась:
- Да не за что, девочка. Ты в гости-то зайди, потом как-нибудь. А то столько не виделись…
- Обязательно, - Света кивнула на прощание и спустилась с высокого крыльца.
Марию Ивановну она не видела уже почти четыре года, со смерти матери. Соседка тогда очень помогла - и покойницу помыла, и в доме прибралась, и отца, вдовца новоявленного, приструнила, чтобы не бушевал. В общем, когда Света добралась, наконец, до дома из Архангельска, деятельная старушка уже навела порядок и почти закончила организацию похорон. И после, до самого отъезда девушки, помогала, чем могла.
Надо будет обязательно зайти в гости. Впрочем, времени на это теперь много, так что можно не волноваться – успеется. Потом…
Родной двор изменился, даже калитка скрипела не так, как раньше, или это только казалось? Будка возле забора почернела, но стояла все также гордо – большая, островерхая. Отец с запасом строил. Собак они держали всегда, обычно – дворняг, но последняя была лайка. Отец привез ее откуда-то из Пуксоозера и гордился жутко, что собака настоящая, охотничья, не какая вам там! Вот только охотился с ней совсем недолго – запил. А Майка счастливо забыла свое гордое происхождение и стала обычной, цепной. Брат забрал ее с собой в Савинск после смерти отца. Говорил, что прижилась, старая, правда, уже стала…
Две куцые грядки во дворе осели и заросли травой так, что не видно. Когда-то их разбили специально – выращивать клубнику для детей. Сколько раз Света ходила вокруг них, облизываясь на поспевающие, еще бело-розовые, ягоды! Но приходилось сдерживаться и ждать – мать не любила, когда они с братом обрывали клубнику неспелой, и ругалась каждый раз. А то и полотенцем по спине могла огреть, чтобы неповадно было.
Сараи перекосило на один бок, того и гляди – обваляться. Надо будет ремонтировать, а то куда без дровенника?.. От старых качелей остался один остов – сиденье с цепями бесследно исчезло, видно, брат снял, когда здесь с женой жил. Мешало, наверное.
Качели отец построил после долгих просьб и слез. Но зато выстроил, как и все остальное, с размахом – высокие, с удобным красным сидением со спинкой, - качайся, не хочу. Света часто играла на них с подругами, обычно – в космонавтов.
Крыльцо тоже потемнело – от старости, наверное. А дверь – синяя когда-то – почти полностью облезла. Ключ повернулся в замке на удивление легко, видимо, Мария Ивановна смазывала его регулярно, большой навесной замок щелкнул дужкой, открываясь, и легко вышел из ушка щеколды. Света с неожиданной робостью потянула на себя дверь. Та скрипнула тихонько и послушно распахнулась.
В два шага преодолеть короткий и темный коридор, торопливо, судорожно даже, открыть внутреннюю дверь и оказаться на кухне.
Полумрак – солнце почти не пробивается сквозь плотно задернутые шторы. Белая, покрытая известкой голландская печь, серый в обманчивом свете кухонный стол и табуретки под ним, высокий шкаф в углу, старый холодильник… Света бросила у порога свою сумку и прошла к окну прямо в кроссовках – все равно еще порядки наводить и полы мыть. Рывком распахнула шторы – солнце резануло по глазам – и оглянулась.
Это была совсем незнакомая, чужая кухня. Холодильник, стол, шкаф… Света видела все это первый раз в жизни. Белое, аккуратное, не новое, но ухоженное. Брат, когда съезжал вместе с семьей, оставил здесь свою мебель. Только печь осталась прежняя – та же, что когда-то они вместе топили, с потрескавшейся чугунной плитой и черной от копоти вьюшкой. А так – и не поймешь, что домой приехала.
Уже зная, что увидит, Света прошла в комнату, щелкнула выключателем.
Линолеум на полу, голубой, в цветочек – какая идиотская расцветка! – вместо крашеных досок. Незнакомые софа и кресло – советские еще, разъехавшиеся, рыжие… Маленький цветной телевизор на тумбочке в углу – взамен их старого, огромного «ящика». Сервант, одиноко блестящий пустыми лакированными полками, запылившаяся салфетка на комоде, белая когда-то. И ни следа от старого книжного шкафа до потолка – куда брат дел все книги, с собой увез? Ни каких отметин от висевших на стенах картин и фотографий – тоже забрал? А ее старые куклы? Выкинул?.. А мамины вышивки?..
Почему она не спросила его ни разу? Ведь звонила же, разговаривала… А про дом так и не догадалась спросить. Про жену, про дочь, про собаку… А про дом? Вот этот, уже и не родной совсем?..
Света вернулась на кухню и прошла во вторую половину квартиры. Первая комната ее не интересовала – просторная и пустая почти сейчас, она видно была у брата детской, судя по деревянной кроватке-манежу. Здесь брат вынес все - не захотел оставлять нужную мебель. Света мазнула по пустым голым стенам равнодушным взглядом и замерла. В углу кроватки валялась облезлая и выцветшая белка – большая, почти под метр, когда-то она была рыжей, а теперь из всех швов торчала вата и одного глаза-пуговицы не хватало.
Света подошла к кроватке и выдернула из нее игрушку. Эту белку когда-то подарила ей старая бабушкина подруга, жившая в соседней деревне и работавшая, как и бабушка, учительницей. Долгое время это была любимая Светина игрушка – очень уж здорово смотрелась белка в игрушечной коляске – большая, важная, с жесткими кисточками на ушах. Уезжая, Света оставила ее в своей комнате, а брат, похоже, давал поиграться своей дочке. А потом просто бросил...
«Надо будет проведать Анну Филипповну», - мелькнула мысль, но тут же пропала. Она сходит к старой учительнице, но позже.
Прижимая к груди пахнущую пылью белку, Света отворила дверь последней комнаты и медленно вошла внутрь.
Здесь когда-то жили родители, и брат, похоже, ничего не тронул.
Знакомые с детства обои, выгоревшие настолько, что кажутся бесцветными. На самом деле на них ровный геометрический рисунок, надо только приглядеться – Света помнит это. Высокая кровать с темной полированной спинкой, застланная темно-синим покрывалом. Маминым любимым.
Темный платяной шкаф под потолок – сколько раз она полировала его, наводя блеск…
Высокое трюмо в углу, с кучей запылившихся, бессмысленных баночек – мамина косметика. Отец так и не тронул ее после смерти мамы и выкинуть не позволил – пусть, мол, стоит. И трюмо осталось пылиться в углу, полное ненужных, просроченных кремов, пользованных теней и коробочек с непонятными мелочами. Памятью о матери.
На комоде у стены застыл старый, бобинный еще магнитофон. Когда-то, давно, он работал, и Света помнила, как отец бодро подпевал: «Море-море, мир бездонный…» Выходило у него здорово – пусть и не очень музыкально, но громко и с душой, а последняя строка про «нашей юности надежды» звучала совсем прочувствованно. Потом магнитофон сломался, а отец как-то незаметно перестал петь. Совсем.
Над старым, знакомым с детства мягким креслом, висел плакат из «Универсального солдата» с Дольфом Лундгреном. Его когда-то повесил брат – в подарок маме на восьмое марта. Мать долго смеялась, а отец только фыркнул, наткнувшись на полубезумный взгляд знаменитого шведа. Брат снимать плакат строго запретил – клялся, что отдал самое ценное, что было. Отец тогда проворчал, что им еще повезло, но плакат оставил.
На столе, возле самого окна, застыла черно-белая фотография – темноволосая женщина задумчиво смотрела куда-то вбок. Это была единственное изображение, которое нравилось самой маме, обычно она от своих фото просто шарахалась, а тут даже вставила в рамку. Впрочем, только после долгих просьб отца.
Света подошла к кровати и присела на краешек.
Здесь, в этой комнате, она когда-то играла в прятки с братом, дралась подушками со смеющейся мамой и собирала конструктор с отцом. Здесь они собирались утром по выходным и завтракали все вместе – вот так, не на кухне, а в родительской комнате. Сюда когда-то Света заходила за советом и за разговором по душам. И всегда – раньше, по крайней мере, - слушали и отвечали. Здесь когда-то было самое важное место в квартире – место обитания мамы…
Сюда она поклялась никогда не возвращаться три с лишним года назад, когда мать лежала в коридоре в гробу, а пьяный вусмерть отец распевал похабные песни на кухне в обнимку с бутылкой. «Ненавижу!» - кричала Света тогда встревоженному брату. – «И поселок этот, и дом – все ненавижу! Ноги моей больше не будет!» А потом плакала, уткнувшись лицом в пушистый свитер, который связала брату мама.
И не приезжала. Даже на похороны отца не появилась. Брат тогда ничего не сказал – сообщил, что тогда-то хоронят, услышал в ответ «меня не жди» и больше этот вопрос не поднимал.
А ведь она верила, что уезжает навсегда. Вот только не получилось. Не нужен оказался Архангельску учитель русского и литературы с областной пропиской. Своих хватало. А здесь – ждали. И даже обрадовались, только приезжай.
Вот и приехала. К старому дому, уже почти и не своему, и комнате с воспоминаниями. Так старалась забыть, а нет, не вышло.
Женщина с фотографии на столе смотрела чуть в сторону – вглядывайся, сколько захочешь – а не поймаешь взгляд, не поймешь, чему улыбается так счастливо…
У мамы были очень теплые руки – тонкие, с четкими прожилками вен и аккуратно остриженными ногтями. И волосы – густые, почти черные, постоянно заплетенные в толстую, длинную косу. И тихий голос – не умела мама говорить громко и не кричала никогда. А еще от нее всегда пахло ее любимыми духами.
Света протянула руку к трюмо и безошибочно нашла знакомую желтую коробочку. Вынуть мутноватый пустой пузырек, открыть и вдохнуть старый, знакомый с детства запах.
Горькой улыбкой:
«Я вернулась, мама».